Боль привела меня в сознание. Она впилась в руку пониже локтя, резким треском отозвалась в мозгу и в закрытых глазах осела красной пеной остывающего фейерверка. И еще одна искра, накаляя невидимую проволочку, убежала к ногам вниз. Я очнулся.
Обычно я приходил в себя постепенно. Наполняя легкие рассеянным сигаретным дымом, я, как воздушный шар, медленно поднимался с кровати. Я опускал ногу на твердую поверхность пола и некоторое время сидел и, подпирая голову кулаками, собирался с силами. И только после третьего стакана чая в мое сознание по одному начинали проникать окружающие меня предметы; затем и некоторые мысли возвращались ко мне — сначала в своем искаженном виде,— и наконец я всего себя, с ощущениями, с мелкими заботами в продолжение системы моего вчерашнего существования, находил сидящим на стуле, упершись руками в колени, с вытянутой вперед шеей. И неизменно в таком положении. Тогда, оглядываясь на зеркало, я принимал подобающую позу, вставал и отправлялся на работу. Я не люблю ходить на работу. Нет, на работе, в отделе — ничего, а вот ходить не люблю. Не так, чтобы именно ходить — я иногда очень люблю погулять: я и по комнате, и так, иногда так даже бегом,— но стоять под фонарем и глядеть на падающий снег, когда мимо торопливо идут и исчезают в утренней мгле испуганные, чужие, загадочные люди, когда все это кажется каким-то странным, каким-то потусторонним, и даже сам себе кажешься потусторонним; и качаться в переполненном автобусе, сливаясь с общей вздрагивающей на ухабах массой и в то же время испытывая тоскливое одиночество,— никогда не чувствуешь такого одиночества, как в автобусе по утрам,— и, выходя из автобуса, с ужасом видеть промозглый утренний свет…
Нет, против работы я в принципе ничего не имею. Я нахожу, что в любой работе, даже в самой скучной, есть своя прелесть. И пожалуй, особенно в скучной работе. Пожалуй, больше, чем в любой другой работе, интересной. Нет, работу я люблю, и времени мне не жалко. Куда мне его девать? У меня никого нет, и поэтому я иногда и по вечерам, после работы, задерживаюсь в отделе. Просто так — посидеть, покурить, помечтать. Чтобы потом, когда никто уже никуда не спешит, спокойно отправиться домой. Домой я хожу всегда пешком. Я иду обычно малолюдными улицами, хотя и боюсь собирающихся в подворотнях подростков. Просто так боюсь. Меня они никогда не трогали, но вдруг…
Да, я люблю вечер, а вот утро… оно всегда для меня мучительно. Но сегодня короткая и острая боль разбудила меня, и я понял, что мне на руку, пониже локтя, упал горячий пепел сигареты. Я даже не стал ее докуривать, я сразу вскочил. Я очень резко проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье.
— А-а-ах! — сказал я даже с каким-то разочарованием.— Воскресенье!
Вовсе не надо было так рано вставать: мне же не надо на работу. Я могу еще поспать. Да, могу поспать в свое удовольствие. Я посплю.
Я решил еще поспать. Я лег и, подавляя свою радость, чтобы она не взбодрила меня и не помешала мне заснуть, стал медленно, с наслаждением гасить сознание и почти помню, как я заснул.
Я снова проснулся, когда было уже десять часов. День, очевидно, был морозный, и от солнца у меня в комнате было ярко. Я встал и по теплому полу босыми ногами подошел к окну. Из окна был виден заснеженный двор. Напротив, на крыше флигеля прыгали озабоченные воробьи, даже сквозь закрытое окно было слышно, как они чирикали. Я надел брюки и тапочки и приоткрыл дверь. Прислушался: ниоткуда не доносилось ни звука, только на кухне из крана капала вода. Кажется, в квартире никого не было. Наверное, Александра Константиновна поехала на кладбище, Клавдия Михайловна в магазине, а Иван Иванович пошел в баню пить пиво. Ну а Антон Иванович… Антон Иванович тоже куда-нибудь ушел. Хорошо, что в квартире никого нет. Я подумал, что теперь самое время напиться чаю: не слишком крепкого, а просто для удовольствия, и за чаем что-нибудь почитать. Какую-нибудь книгу. У меня есть хорошая книга «Хижина дяди Тома», я часто ее перечитываю. Вот я и решил сначала хорошенько умыться, а потом попить чаю для удовольствия и, может быть, немножечко почитать.
Я вышел на кухню: там действительно никого не было. Только кот сидел на подоконнике спиной ко мне и смотрел на улицу. Услышав мои шаги, он обернулся, спрыгнул с окна на пол, потянулся и подошел ко мне. Он потерся об мои ноги. Я присел и стал гладить кота, а он в ответ заурчал, совсем как трактор. Было очень приятно гладить его жесткую серую, в черную полосочку спину. Я так увлекся, что даже стал напевать ему песенку, которую тут же сочинил, но теперь забыл ее. Вернее, я тогда же ее забыл, потому что она сразу вылетела у меня из головы, когда я услышал, как в прихожей в дверях поворачивается ключ в замке.
«Кто-то пришел»,— подумал я.
Добраться до моей комнаты незамеченным нечего было и думать: для этого как раз нужно было бы пройти мимо наружной двери. Уже выйдя из кухни, я дернулся было в ту сторону, но остановился, не зная, что делать. Я лихорадочно стал соображать, но там уже открывали дверь. Я еще раз дернулся в ту сторону, но сейчас же махнул рукой и на цыпочках побежал в ванную. Пробравшись туда, я сел на влажный табурет и стал ждать.
«Кто бы это мог быть? — подумал я. — Если это Антон Иванович, то он сейчас пройдет мимо ванной и закроется в своей комнате. В этом случае я потихонечку выскользну из ванной и пойду к себе. У меня будет на это время, потому что Антон Иванович запирается всегда надолго: он читает старые газеты. У него огромная библиотека старых газет, просто уникальная библиотека. Если же это Клавдия Михайловна… Клавдия Михайловна, не заходя в свою комнату, прямо пойдет на кухню, а мимо кухни мне не прошмыгнуть. Да и если бы Клавдия Михайловна даже сразу ушла в свою комнату, что вряд ли может случиться, то и это мне бы не помогло. Потому что тогда мне придется красться мимо ее двери, а у нее очень тонкий слух, она только притворяется, что глухая. Не знаю: зачем она притворяется глухой? Видимо, из осторожности. Да, пройти мимо комнаты Клавдии Михайловны рискованно. Я, конечно, не боюсь рисковать, потому что риск — благородное дело, но все-таки неприятно».
Шагов никаких уже не было слышно. Я понял, что это не Антон Иванович, это Клавдия Михайловна. Плохо! Потом я услышал, как на кухне льется вода, и уверился, что это точно Клавдия Михайловна.
«Очень плохо! — подумал я.— Что же мне, так и сидеть в ванной? Это ведь неизвестно еще, сколько придется просидеть: может быть, час или два. Ничего себе воскресенье!» — подумал я.
Мелькнула еще нелепая мысль, что, может быть, мне плюнуть на все и выйти из ванной. Взять да и выйти как ни в чем не бывало, пройти мимо кухни с полотенцем на плече — мол, умывался. А что, не имею права? Да, пройти мимо кухни, поздороваться, будто ничего особенного. Может быть, даже выйти на кухню и поставить чайник. А что? Войти, поздороваться: «Здравствуйте, Клавдия Михайловна!» А потом поставить чайник. Поставить на газ и уйти к себе в комнату будто по делам. Что ж, у меня и своих дел не может быть? Могут. По-моему, могут.
Но я сейчас же отогнал эту безрассудную мысль и стал придумывать способ спасения.
«Та-ак… Выйти, значит, нельзя — это отпадает. Ждать, пока она уйдет? Она не уйдет. Сидеть здесь и ждать, когда она за чем-нибудь пойдет в комнату? Но, может быть, она прежде пойдет в ванную. Ей здесь может что-нибудь понадобиться в ванной: ну там, полотенце или стиральный порошок… Я же не знаю, что ей может понадобиться».
Тут я как раз услышал ее приближающиеся шаги. Так оно и было: она шла сюда.
— Вот накликал! — прошептал я себе.— Что делать? Если она удивится, рванет? Крючок слабый…
Я быстро встал, шагнул к двери и взялся за ручку.
Держать? — глупо.
Так и есть: дверь легонько дернулась.
— Антон Иванович, это вы? — спросила Клавдия Михайловна из-за двери.
Я подумал, что, может быть, буркнуть ей, что да, это я.
— Антон Иванович, вы?
Я молчал. Она опять дернула за ручку. Я держал, стараясь и не тянуть дверь на себя, и в то же время не отпускать. Тут же до меня дошло, что раз ванная запирается только изнутри, Клавдия Михайловна все равно догадается, что там кто-то есть, но все пути назад были уже отрезаны. Я, как Раскольников, стоял у двери. В третий раз она потянула совсем слабо, а потом на цыпочках стала отступать по коридору. Я этого не видел, но слышал, как осторожно скрипят половицы. Видно, она испугалась. Потом я услышал, как она побежала. Где-то далеко распахнулась входная дверь, и стало тихо.
Я вышел из ванной, погасил свет и, проходя мимо кухни, увидел, что там тоже горит электричество, но не стал его выключать, потому что тогда уж Клавдия Михайловна окончательно поняла бы, что кто-то был. Я быстро прошел в свою комнату и запер дверь на ключ. Я упал на кровать. Потом я вскочил и вытащил ключ из двери: я подумал, что ну как они заглянут в замочную скважину, увидят ключ и поймут, что я внутри. Я в изнеможении сел на кровать.
Но вдруг они посмотрят в скважину и увидят меня там — что тогда?
«Надо не появляться в поле их зрения,— подумал я,— значит, надо… Надо определить это поле,— сказал я.
Я начертил сектор. Сначала я сделал это мысленно, а потом для верности провел две расходящиеся полосы кусочком портновского мела, который лежал у меня на этажерке. Не знаю, зачем он там лежал, но сейчас мне это пригодилось. Начертив полосы, я встал у кровати и стал ждать: они вот-вот должны были прийти.
«Сначала они пойдут в ванную,— думал я,— сходят в ванную, увидят, что там никого нет, и заглянут в уборную, но и там никого не увидят. Потом пойдут на кухню — и там никого. Тогда пойдут в коридор, постучатся к Антону Ивановичу, к Александре Константиновне и к Ивану Ивановичу, потом добровольно обыщут комнату Клавдии Михайловны, а уже после этого будут стучать ко мне».
Послышались голоса и шаги, и я прекратил рассуждения. Я, правда, не вслух рассуждал, а про себя, но тут я на всякий случай и это прекратил — я притаился. Но шаги и голоса удалились. Как я и предполагал, они пошли в ванную. Думаю, что в ванную. Я немного расслабился. Так я некоторое время постоял, опираясь на спинку кровати, а потом подумал, что мне, наверное, лучше лечь и лежать, но тут шаги послышались снова, а вместе с ними и голоса. Они приблизились к моей двери и остановились. Несколько секунд было тихо. Я стиснул рукой спинку кровати и замер.
— А вы уверены, что кто-то был? — раздался за дверью мужской голос.
— Да как же! — ответил обиженный женский голос Клавдии Михайловны. — Я тяну-тяну, а он держит и хоть бы что.
— А не звали? — Это другой голос, женский.
— Да как же! Я ж говорю, что говорю: Антон Иванович! А он держит. Сопит и держит.
«Неужели сопел?»
— А вам не показалось все это, Клавдия Михайловна? — снова мужской голос.
— Да как же! Ведь он сопит. Я ему: Антон Иванович! — а он сопит. Я подумала: может, грабитель? Я же здесь одна.
— А тут нет? — опять спросил мужской голос, и сейчас же постучали.
Я затаил дыхание и следил за собой, чтобы не сопеть. Постучали опять. Я почувствовал слабость.
«Если я сяду на кровать,— подумал я,— она заскрипит. Здесь такие пружины,— подумал я,— непременно заскрипит. Тогда конец. Тогда они взломают дверь, а тогда конец. Нет, надо держаться».
— Нет, никого тут нет,— сказал мужской голос,— во всей квартире никого нет, а если и был, так ушел. Посмотрите, Клавдия Михайловна, у вас там ничего не пропало?
— Да как же! — опять запричитала Клавдия Михайловна.— Чему ж тут пропадать? На кухне ничего нет, а у себя я и дверь не открывала: как пришла, так и не заходила.
— Вы все-таки посмотрите,— ласково сказал мужской голос,— вдруг что пропало, так мы подпишемся.
Удалились торопливые шаги, видимо, Клавдии Михайловны, а мужской голос сказал:
— Не было никого. Так она… боится. Все-таки одна в квартире, вот и боится. Кажется ей.
Снова приблизились шаги. Голос Клавдии Михайловны сообщил, что все на месте.
— Ну ладно, Клавдия Михайловна, пойдем,— сказал мужской голос,— пойдем потихоньку. Вы, если что, позвоните. А мы пойдем.
Наконец-то ушли. Я опустился на кровать.
Первая опасность миновала, и я вздохнул. Сначала я, конечно, обрадовался, что мне так легко удалось отделаться, но чувство облегчения скоро прошло, потому что в общем ситуация была довольно неприятной: я оказался запертым в собственной комнате, не имея возможности выйти, чтобы поставить чай, ни включить радио, ни даже самому с собой от скуки поговорить. «Хижину дяди Тома» без чаю читать тоже не имело смысла. Я хотел было закурить, но тут же подумал, что Клавдия Михайловна учует запах дыма — нюх у нее такой же тонкий, как и слух,— вообразит, что у меня в комнате пожар, и опять побежит за соседями, а уж тогда не миновать беды. Позовут водопроводчика, откроют дверь — я раз видел у него вот такую связку ключей,— увидят меня в комнате, и тогда… что тогда, легко можно себе представить.
Значит, я должен тихо сидеть у себя в комнате и ждать, пока придет Антон Иванович, а он придет последним, потому что прежде придет Александра Константиновна, потом Иван Иванович, а Антон Иванович придет последним — он все делает вид, что у него много дел. Вообще-то Антон Иванович крупный мужчина, только вот имеет странную манеру носить морскую фуражку. Еще был бы моряком, тогда было б понятно. Моряком или железнодорожником… Однако до прихода Антона Ивановича выбраться отсюда нечего было и думать. Я уже начинал ненавидеть свою комнату. Это правда: находись вы в самом приятном месте — и вам хорошо, но если вам нельзя оттуда выйти, вы будете это место ненавидеть. Я прежде всегда любил свою комнату: она казалась мне самым безопасным местом. По сравнению, например, с улицей или саванной… А кроме того, она очень уютная, в ней, конечно, нет дорогостоящей мебели под старину или там картин, но зато я давно в ней живу и знаю, где что лежит. Да она всегда в целом казалась мне уютной. А теперь она вдруг в один момент оказалась неуютной и превратилась в западню. Вот как меняют человека обстоятельства.
Я встал с кровати и на цыпочках подошел к окну. Было еще всего лишь часов двенадцать по московскому времени, но солнце уже куда-то делось, и на крыше флигеля уже не чирикали воробьи. Глядеть на холодный пустой двор было скучно, да еще я подумал, что меня могут заметить из флигеля, и отошел от окна. Я посмотрел на часы: до возвращения Антона Ивановича было еще далеко. Я решительно не знал, как скоротать время.
«Может быть, поспать?»
Но я выспался. Неожиданно пришла мысль: а что, если я кое-куда захочу? Я сразу же вспотел от этой мысли.
«Вот ведь незадача,— подумал я.— А главное, стоит о чем-нибудь подумать, как тут же и захочется».
Я сел на стул.
«Ладно, потерплю,— подумал я,— а если будет невмоготу, постараюсь поспать. Во сне время идет быстро».
Но меня прямо-таки начало корчить. Живот так сильно разболелся, что я не мог нормально сидеть. Боль стала острой, стреляла снизу вверх и еще резала поперек живота, как бритва. Я прижал руку к животу и, согнувшись, зажал ее между животом и коленями. Когда я сильно наклонялся, это помогало, но стоило мне выпрямиться, и все начиналось снова. К тому же от выпрямления у меня сразу же начинала кружиться голова, а рот наполнялся слюной.
«Наверное, это от голода,— предположил я,— а может быть, я отравился».
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
timeasmymeasure
no subject
Date: 2019-02-15 08:59 pm (UTC)Борис Дышленко
ДЕМАРКАЦИОННАЯ ЛИНИЯ
Рассказ
Боль привела меня в сознание. Она впилась в руку пониже локтя, резким треском отозвалась в мозгу и в закрытых глазах осела красной пеной остывающего фейерверка. И еще одна искра, накаляя невидимую проволочку, убежала к ногам вниз. Я очнулся.
Обычно я приходил в себя постепенно. Наполняя легкие рассеянным сигаретным дымом, я, как воздушный шар, медленно поднимался с кровати. Я опускал ногу на твердую поверхность пола и некоторое время сидел и, подпирая голову кулаками, собирался с силами. И только после третьего стакана чая в мое сознание по одному начинали проникать окружающие меня предметы; затем и некоторые мысли возвращались ко мне — сначала в своем искаженном виде,— и наконец я всего себя, с ощущениями, с мелкими заботами в продолжение системы моего вчерашнего существования, находил сидящим на стуле, упершись руками в колени, с вытянутой вперед шеей. И неизменно в таком положении. Тогда, оглядываясь на зеркало, я принимал подобающую позу, вставал и отправлялся на работу. Я не люблю ходить на работу. Нет, на работе, в отделе — ничего, а вот ходить не люблю. Не так, чтобы именно ходить — я иногда очень люблю погулять: я и по комнате, и так, иногда так даже бегом,— но стоять под фонарем и глядеть на падающий снег, когда мимо торопливо идут и исчезают в утренней мгле испуганные, чужие, загадочные люди, когда все это кажется каким-то странным, каким-то потусторонним, и даже сам себе кажешься потусторонним; и качаться в переполненном автобусе, сливаясь с общей вздрагивающей на ухабах массой и в то же время испытывая тоскливое одиночество,— никогда не чувствуешь такого одиночества, как в автобусе по утрам,— и, выходя из автобуса, с ужасом видеть промозглый утренний свет…
Нет, против работы я в принципе ничего не имею. Я нахожу, что в любой работе, даже в самой скучной, есть своя прелесть. И пожалуй, особенно в скучной работе. Пожалуй, больше, чем в любой другой работе, интересной. Нет, работу я люблю, и времени мне не жалко. Куда мне его девать? У меня никого нет, и поэтому я иногда и по вечерам, после работы, задерживаюсь в отделе. Просто так — посидеть, покурить, помечтать. Чтобы потом, когда никто уже никуда не спешит, спокойно отправиться домой. Домой я хожу всегда пешком. Я иду обычно малолюдными улицами, хотя и боюсь собирающихся в подворотнях подростков. Просто так боюсь. Меня они никогда не трогали, но вдруг…
Да, я люблю вечер, а вот утро… оно всегда для меня мучительно. Но сегодня короткая и острая боль разбудила меня, и я понял, что мне на руку, пониже локтя, упал горячий пепел сигареты. Я даже не стал ее докуривать, я сразу вскочил. Я очень резко проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье.
— А-а-ах! — сказал я даже с каким-то разочарованием.— Воскресенье!
Вовсе не надо было так рано вставать: мне же не надо на работу. Я могу еще поспать. Да, могу поспать в свое удовольствие. Я посплю.
Я решил еще поспать. Я лег и, подавляя свою радость, чтобы она не взбодрила меня и не помешала мне заснуть, стал медленно, с наслаждением гасить сознание и почти помню, как я заснул.
Я снова проснулся, когда было уже десять часов. День, очевидно, был морозный, и от солнца у меня в комнате было ярко. Я встал и по теплому полу босыми ногами подошел к окну. Из окна был виден заснеженный двор. Напротив, на крыше флигеля прыгали озабоченные воробьи, даже сквозь закрытое окно было слышно, как они чирикали. Я надел брюки и тапочки и приоткрыл дверь. Прислушался: ниоткуда не доносилось ни звука, только на кухне из крана капала вода. Кажется, в квартире никого не было. Наверное, Александра Константиновна поехала на кладбище, Клавдия Михайловна в магазине, а Иван Иванович пошел в баню пить пиво. Ну а Антон Иванович… Антон Иванович тоже куда-нибудь ушел. Хорошо, что в квартире никого нет. Я подумал, что теперь самое время напиться чаю: не слишком крепкого, а просто для удовольствия, и за чаем что-нибудь почитать. Какую-нибудь книгу. У меня есть хорошая книга «Хижина дяди Тома», я часто ее перечитываю. Вот я и решил сначала хорошенько умыться, а потом попить чаю для удовольствия и, может быть, немножечко почитать.
Я вышел на кухню: там действительно никого не было. Только кот сидел на подоконнике спиной ко мне и смотрел на улицу. Услышав мои шаги, он обернулся, спрыгнул с окна на пол, потянулся и подошел ко мне. Он потерся об мои ноги. Я присел и стал гладить кота, а он в ответ заурчал, совсем как трактор. Было очень приятно гладить его жесткую серую, в черную полосочку спину. Я так увлекся, что даже стал напевать ему песенку, которую тут же сочинил, но теперь забыл ее. Вернее, я тогда же ее забыл, потому что она сразу вылетела у меня из головы, когда я услышал, как в прихожей в дверях поворачивается ключ в замке.
«Кто-то пришел»,— подумал я.
Добраться до моей комнаты незамеченным нечего было и думать: для этого как раз нужно было бы пройти мимо наружной двери. Уже выйдя из кухни, я дернулся было в ту сторону, но остановился, не зная, что делать. Я лихорадочно стал соображать, но там уже открывали дверь. Я еще раз дернулся в ту сторону, но сейчас же махнул рукой и на цыпочках побежал в ванную. Пробравшись туда, я сел на влажный табурет и стал ждать.
«Кто бы это мог быть? — подумал я. — Если это Антон Иванович, то он сейчас пройдет мимо ванной и закроется в своей комнате. В этом случае я потихонечку выскользну из ванной и пойду к себе. У меня будет на это время, потому что Антон Иванович запирается всегда надолго: он читает старые газеты. У него огромная библиотека старых газет, просто уникальная библиотека. Если же это Клавдия Михайловна… Клавдия Михайловна, не заходя в свою комнату, прямо пойдет на кухню, а мимо кухни мне не прошмыгнуть. Да и если бы Клавдия Михайловна даже сразу ушла в свою комнату, что вряд ли может случиться, то и это мне бы не помогло. Потому что тогда мне придется красться мимо ее двери, а у нее очень тонкий слух, она только притворяется, что глухая. Не знаю: зачем она притворяется глухой? Видимо, из осторожности. Да, пройти мимо комнаты Клавдии Михайловны рискованно. Я, конечно, не боюсь рисковать, потому что риск — благородное дело, но все-таки неприятно».
Шагов никаких уже не было слышно. Я понял, что это не Антон Иванович, это Клавдия Михайловна. Плохо! Потом я услышал, как на кухне льется вода, и уверился, что это точно Клавдия Михайловна.
«Очень плохо! — подумал я.— Что же мне, так и сидеть в ванной? Это ведь неизвестно еще, сколько придется просидеть: может быть, час или два. Ничего себе воскресенье!» — подумал я.
Мелькнула еще нелепая мысль, что, может быть, мне плюнуть на все и выйти из ванной. Взять да и выйти как ни в чем не бывало, пройти мимо кухни с полотенцем на плече — мол, умывался. А что, не имею права? Да, пройти мимо кухни, поздороваться, будто ничего особенного. Может быть, даже выйти на кухню и поставить чайник. А что? Войти, поздороваться: «Здравствуйте, Клавдия Михайловна!» А потом поставить чайник. Поставить на газ и уйти к себе в комнату будто по делам. Что ж, у меня и своих дел не может быть? Могут. По-моему, могут.
Но я сейчас же отогнал эту безрассудную мысль и стал придумывать способ спасения.
«Та-ак… Выйти, значит, нельзя — это отпадает. Ждать, пока она уйдет? Она не уйдет. Сидеть здесь и ждать, когда она за чем-нибудь пойдет в комнату? Но, может быть, она прежде пойдет в ванную. Ей здесь может что-нибудь понадобиться в ванной: ну там, полотенце или стиральный порошок… Я же не знаю, что ей может понадобиться».
Тут я как раз услышал ее приближающиеся шаги. Так оно и было: она шла сюда.
— Вот накликал! — прошептал я себе.— Что делать? Если она удивится, рванет? Крючок слабый…
Я быстро встал, шагнул к двери и взялся за ручку.
Держать? — глупо.
Так и есть: дверь легонько дернулась.
— Антон Иванович, это вы? — спросила Клавдия Михайловна из-за двери.
Я подумал, что, может быть, буркнуть ей, что да, это я.
— Антон Иванович, вы?
Я молчал. Она опять дернула за ручку. Я держал, стараясь и не тянуть дверь на себя, и в то же время не отпускать. Тут же до меня дошло, что раз ванная запирается только изнутри, Клавдия Михайловна все равно догадается, что там кто-то есть, но все пути назад были уже отрезаны. Я, как Раскольников, стоял у двери. В третий раз она потянула совсем слабо, а потом на цыпочках стала отступать по коридору. Я этого не видел, но слышал, как осторожно скрипят половицы. Видно, она испугалась. Потом я услышал, как она побежала. Где-то далеко распахнулась входная дверь, и стало тихо.
Я вышел из ванной, погасил свет и, проходя мимо кухни, увидел, что там тоже горит электричество, но не стал его выключать, потому что тогда уж Клавдия Михайловна окончательно поняла бы, что кто-то был. Я быстро прошел в свою комнату и запер дверь на ключ. Я упал на кровать. Потом я вскочил и вытащил ключ из двери: я подумал, что ну как они заглянут в замочную скважину, увидят ключ и поймут, что я внутри. Я в изнеможении сел на кровать.
Но вдруг они посмотрят в скважину и увидят меня там — что тогда?
«Надо не появляться в поле их зрения,— подумал я,— значит, надо… Надо определить это поле,— сказал я.
Я начертил сектор. Сначала я сделал это мысленно, а потом для верности провел две расходящиеся полосы кусочком портновского мела, который лежал у меня на этажерке. Не знаю, зачем он там лежал, но сейчас мне это пригодилось. Начертив полосы, я встал у кровати и стал ждать: они вот-вот должны были прийти.
«Сначала они пойдут в ванную,— думал я,— сходят в ванную, увидят, что там никого нет, и заглянут в уборную, но и там никого не увидят. Потом пойдут на кухню — и там никого. Тогда пойдут в коридор, постучатся к Антону Ивановичу, к Александре Константиновне и к Ивану Ивановичу, потом добровольно обыщут комнату Клавдии Михайловны, а уже после этого будут стучать ко мне».
Послышались голоса и шаги, и я прекратил рассуждения. Я, правда, не вслух рассуждал, а про себя, но тут я на всякий случай и это прекратил — я притаился. Но шаги и голоса удалились. Как я и предполагал, они пошли в ванную. Думаю, что в ванную. Я немного расслабился. Так я некоторое время постоял, опираясь на спинку кровати, а потом подумал, что мне, наверное, лучше лечь и лежать, но тут шаги послышались снова, а вместе с ними и голоса.
Они приблизились к моей двери и остановились. Несколько секунд было тихо. Я стиснул рукой спинку кровати и замер.
— А вы уверены, что кто-то был? — раздался за дверью мужской голос.
— Да как же! — ответил обиженный женский голос Клавдии Михайловны. — Я тяну-тяну, а он держит и хоть бы что.
— А не звали? — Это другой голос, женский.
— Да как же! Я ж говорю, что говорю: Антон Иванович! А он держит. Сопит и держит.
«Неужели сопел?»
— А вам не показалось все это, Клавдия Михайловна? — снова мужской голос.
— Да как же! Ведь он сопит. Я ему: Антон Иванович! — а он сопит. Я подумала: может, грабитель? Я же здесь одна.
— А тут нет? — опять спросил мужской голос, и сейчас же постучали.
Я затаил дыхание и следил за собой, чтобы не сопеть. Постучали опять. Я почувствовал слабость.
«Если я сяду на кровать,— подумал я,— она заскрипит. Здесь такие пружины,— подумал я,— непременно заскрипит. Тогда конец. Тогда они взломают дверь, а тогда конец. Нет, надо держаться».
— Нет, никого тут нет,— сказал мужской голос,— во всей квартире никого нет, а если и был, так ушел. Посмотрите, Клавдия Михайловна, у вас там ничего не пропало?
— Да как же! — опять запричитала Клавдия Михайловна.— Чему ж тут пропадать? На кухне ничего нет, а у себя я и дверь не открывала: как пришла, так и не заходила.
— Вы все-таки посмотрите,— ласково сказал мужской голос,— вдруг что пропало, так мы подпишемся.
Удалились торопливые шаги, видимо, Клавдии Михайловны, а мужской голос сказал:
— Не было никого. Так она… боится. Все-таки одна в квартире, вот и боится. Кажется ей.
Снова приблизились шаги. Голос Клавдии Михайловны сообщил, что все на месте.
— Ну ладно, Клавдия Михайловна, пойдем,— сказал мужской голос,— пойдем потихоньку. Вы, если что, позвоните. А мы пойдем.
Наконец-то ушли. Я опустился на кровать.
Первая опасность миновала, и я вздохнул. Сначала я, конечно, обрадовался, что мне так легко удалось отделаться, но чувство облегчения скоро прошло, потому что в общем ситуация была довольно неприятной: я оказался запертым в собственной комнате, не имея возможности выйти, чтобы поставить чай, ни включить радио, ни даже самому с собой от скуки поговорить. «Хижину дяди Тома» без чаю читать тоже не имело смысла. Я хотел было закурить, но тут же подумал, что Клавдия Михайловна учует запах дыма — нюх у нее такой же тонкий, как и слух,— вообразит, что у меня в комнате пожар, и опять побежит за соседями, а уж тогда не миновать беды. Позовут водопроводчика, откроют дверь — я раз видел у него вот такую связку ключей,— увидят меня в комнате, и тогда… что тогда, легко можно себе представить.
Значит, я должен тихо сидеть у себя в комнате и ждать, пока придет Антон Иванович, а он придет последним, потому что прежде придет Александра Константиновна, потом Иван Иванович, а Антон Иванович придет последним — он все делает вид, что у него много дел. Вообще-то Антон Иванович крупный мужчина, только вот имеет странную манеру носить морскую фуражку. Еще был бы моряком, тогда было б понятно. Моряком или железнодорожником… Однако до прихода Антона Ивановича выбраться отсюда нечего было и думать. Я уже начинал ненавидеть свою комнату. Это правда: находись вы в самом приятном месте — и вам хорошо, но если вам нельзя оттуда выйти, вы будете это место ненавидеть. Я прежде всегда любил свою комнату: она казалась мне самым безопасным местом. По сравнению, например, с улицей или саванной… А кроме того, она очень уютная, в ней, конечно, нет дорогостоящей мебели под старину или там картин, но зато я давно в ней живу и знаю, где что лежит. Да она всегда в целом казалась мне уютной. А теперь она вдруг в один момент оказалась неуютной и превратилась в западню. Вот как меняют человека обстоятельства.
Я встал с кровати и на цыпочках подошел к окну. Было еще всего лишь часов двенадцать по московскому времени, но солнце уже куда-то делось, и на крыше флигеля уже не чирикали воробьи. Глядеть на холодный пустой двор было скучно, да еще я подумал, что меня могут заметить из флигеля, и отошел от окна. Я посмотрел на часы: до возвращения Антона Ивановича было еще далеко. Я решительно не знал, как скоротать время.
«Может быть, поспать?»
Но я выспался. Неожиданно пришла мысль: а что, если я кое-куда захочу? Я сразу же вспотел от этой мысли.
«Вот ведь незадача,— подумал я.— А главное, стоит о чем-нибудь подумать, как тут же и захочется».
Я сел на стул.
«Ладно, потерплю,— подумал я,— а если будет невмоготу, постараюсь поспать. Во сне время идет быстро».
Но меня прямо-таки начало корчить. Живот так сильно разболелся, что я не мог нормально сидеть. Боль стала острой, стреляла снизу вверх и еще резала поперек живота, как бритва. Я прижал руку к животу и, согнувшись, зажал ее между животом и коленями. Когда я сильно наклонялся, это помогало, но стоило мне выпрямиться, и все начиналось снова. К тому же от выпрямления у меня сразу же начинала кружиться голова, а рот наполнялся слюной.
«Наверное, это от голода,— предположил я,— а может быть, я отравился».
И я стал думать, что я отравился.
(Далі буде)