Непересічний, але маловідомий російськомовний прозаїк

[lacqueredwoodeneagle]

З КАЛЕНДАРЯ УКРАЇНЦІВ СИБІРУ

8 лютого

1941 — В Новосибірську в сім’ї українців-педагогів народився Борис Дишленко, російськомовний прозаїк-авангардист. До вісімдесятих років публікувався тільки в самвидаві. Подібно до свого старшого брата Юрія, займався також живописом. Помер 27 листопада 2015.

В коментарях — два зразки Дишленкової прози.

Comments

[lacqueredwoodeneagle]

Борис Дышленко

ДЕМАРКАЦИОННАЯ ЛИНИЯ

(Закінчення)

«Чем же я мог отравиться? — подумал я.— Может быть, я вчера отравился рыбой в столовой? Да, рыба была какая-то подозрительная. И название у нее тоже было подозрительное, только не могу точно вспомнить какое. Во всяком случае, зарубежное. С этой зарубежной рыбой лучше не связываться — кто ее знает, где она плавала…»

«Да дело не в рыбе! — рассердился я.— Дело в Антоне Ивановиче. В том, что он не идет, а из-за него и мне теперь нельзя появиться. Из-за него и из-за этой глупой ванной. Вот так умру, и никто спасибо не скажет.— Ну почему я должен мучиться только из-за того, что он не идет?!»

Потом я разозлился уже и на Клавдию Михайловну за то, что она не уходит с кухни.

«Ну что ей делать на кухне целый день? Почему бы ей не пойти в комнату или не погулять? Могла бы пойти в комнату, отдохнуть, почитать что-нибудь — ведь сегодня воскресенье, в конце концов. Просто похоже, что она специально подкарауливает меня».

Возмущение росло во мне, но я все никак не мог решиться. Я произнес еще немало гневных слов, прежде чем сумел себя заставить выйти на кухню, чтобы выложить Клавдии Михайловне все, что накопилось.

— Ладно,— наконец сказал я,— довольно! Черт с ним, и будь что будет!

Я открыл ключом дверь и вышел из комнаты.

На кухне сильно пахло бельем, которое вываривают, потому что Клавдия Михайловна вываривала белье. Она обернулась на мои шаги.

— Как хорошо, что вы дома! — сказала Клавдия Михайловна.— Я думала, что вас нет дома. Вы спали?

— Да, я спал, Клавдия Михайловна,— сказал я и не знал, что еще сказать, так как мне показалось, что Клавдия Михайловна на меня смотрит.

Она и в самом деле смотрела на меня, но я ждал, что она меня еще о чем-нибудь спросит, а она не спрашивала, только смотрела, так что мне в конце концов стало неловко. Но тут Клавдия Михайловна попросила меня помочь ей снять с плиты бачок с бельем, и я обрадовался этому как выходу.

— Конечно-конечно, Клавдия Михайловна,— с радостью воскликнул я,— я с радостью!

Я схватил бачок и, напрягшись, снял его с плиты на пол, а выпрямившись, снова не знал, что делать,— Клавдия Михайловна стояла по другую сторону бачка и опять смотрела на меня. Это, конечно, получилось случайно, просто потому, что Клавдия Михайловна подошла к бачку, но мне опять было неудобно. Когда я уже отвернулся, чтобы идти к окну, Клавдия Михайловна в затылок мне сказала:

— Спасибо.

— Да что там, Клавдия Михайловна! — сказал я, пожимая плечами и не оборачиваясь.

Я подошел к окну и стал гладить кота, который там по-прежнему находился. Он встал, подставил мне свою спину. Мне больше никуда не хотелось, и злость прошла, но теперь мне было неудобно и совестно перед Клавдией Михайловной. Механически поглаживая кота, я думал, как мне выйти из этого неудобного положения.

— Вы знаете, я сегодня так испугалась,— вдруг сказала за моей спиной Клавдия Михайловна.

Моя рука остановилась на жесткой спинке кота, и шея заболела от напряжения. Я заставил себя с заинтересованным лицом обернуться. Клавдия Михайловна стояла опять близко, держа обеими руками какую-то чистенькую тряпочку.

— Испугались? А что такое? — спросил я как мог равнодушнее.

Кот спрыгнул с окна и, задев меня поднятым хвостом по ноге, прошел к двери. Я проследил за котом и опять спросил:

— Испугались? А что такое?

— Испугалась очень,— сказала Клавдия Михайловна и глядела на меня, не закрывая рта.

— Да? А что?

— Да как же? — сказала Клавдия Михайловна.— Я, как вернулась из магазина, пошла в ванную бачок взять с бельем. Пошла — и вот.

— Да-а!

— Я ж и говорю: пошла, а там…— Клавдия Михайловна смотрела на меня.

— Да, Клавдия Михайловна…

— Он не открывает! — шепотом сказала Клавдия Михайловна.

— Кто? — спросил я и сам удивился хриплости своего голоса.

— Не знаю,— прошептала Клавдия Михайловна,— не знаю. Я сама думала, Антон Иванович. «Антон Иванович!» — говорю. Молчит. Только сопит. Молчит и сопит,— сказала Клавдия Михайловна,— сопит и молчит. И еще держит. Я тяну, а он держит. И сопит. Вот я и испугалась. А?

— Ну и… что оказалось, Клавдия Михайловна? — спросил я, чувствуя, что я сейчас уже не смогу смотреть ей в глаза.

— Да ничего,— сказала Клавдия Михайловна,— так и неизвестно.

Я с облегчением вздохнул.

— Я так испугалась,— продолжала Клавдия Михайловна,— убежала, людей привела. Что под нами, Однорукие, знаете? Вот их привела. А в ванной уже никого не было. Никого и не было — вот так.

— Ну и ну! — сказал я.

— Ага,— сказала Клавдия Михайловна,— мы тоже все проверили и к вам стучали. Не слышали?

— Нет,— сказал я опять равнодушно,— я спал. Вот только сейчас проснулся — и сразу же на кухню. Да, Клавдия Михайловна.

— Надо же! — сказала Клавдия Михайловна.— Кто же это мог быть? А то, может, вы? — снова спросила Клавдия Михайловна.

— Я? Нет. Что вы, Клавдия Михайловна! Мне зачем? Мне не нужно,— сказал я,— я спал. А вот сейчас проснулся — и сразу на кухню. Я всегда так. В ванную я всегда уже потом хожу. Зубы почистить или еще зачем-нибудь. А так, всегда на кухню.

Клавдия Михайловна смотрела на меня и слушала.

— Я, Клавдия Михайловна, на кухне чай завариваю — я по утрам чай пью. В ванной — умываюсь. Но уже потом, перед чаем. То есть я сначала ставлю. Ставлю чайник. На кухне. Потом я умываюсь и зубы чищу, а уж потом завариваю и пью,— я почувствовал, что вот-вот начну краснеть.— Я его завариваю, а потом пью. Я и сейчас вышел, чтобы заварить. То есть чтобы поставить. А потом я заварю. И как удачно получилось, Клавдия Михайловна: вышел на кухню, а вы тут.

Однако я чувствовал, что она сомневается. Мне показалось, что я, несмотря на свои объяснения, начал краснеть. Я пошел к плите и поставил на конфорку чайник. Потом я немного потоптался и вышел. Я вернулся к себе в комнату, сел и закурил.

— Ой, как это! — с досадой сказал я и стукнул по столу кулаком.— Как неприятно! Ну что она теперь думает? Ведь она от страху может черт знает что вообразить. И пошло-поехало, началось. А в сущности из-за чего? Да не из-за чего, из-за пустяка, из-за какого-то ничтожного, недостойного внимания пустяка. О, черт!

Потом я пил чай, пытался читать «Хижину дяди Тома», но мне не читалось: я все припоминал, как я лгал Клавдии Михайловне,— не проговорился ли я где-нибудь?

— О-о-о! — вскричал я и схватился за голову.— Я же не пошел в ванную, как я говорил. Я же поставил чайник — и все. А теперь пью. А в ванную так и не сходил. Она, конечно, намотает это на ус и будет подозревать.

«Что там! Она и так мне не верит,— думал я,— и так подозревает — это видно по всему. И бачок снять она меня попросила не зря: может быть, ей хотелось посмотреть, не дрожат ли у меня руки. Да, если бы она верила, она б не спросила меня, что, может быть, это я,— не верит. Конечно, у нее никаких доказательств нет, но она не верит. Теперь она всем расскажет, и поползут слухи, и все станут на меня косо поглядывать. О, как это неприятно, когда на тебя косо поглядывают! Это ужасно неприятно, лучше бы убили!

Этот Антон Иванович будет проверять, будет следить, да и остальные тоже станут шептаться. Да еще было бы из-за чего, а то ведь — так».

«Да, черт возьми,— в конце концов подумал я.— Да что мне за дело: верят они мне или не верят! Какая мне разница? Ну и пусть себе не верят».

Тем не менее оставалось какое-то беспокойство, и оно росло и росло, и от этого беспокойства я все больше курил, и, когда в комнате уже нечем было дышать, я увидел, что у меня кончились сигареты. Я открыл форточку, чтобы проветрить, и пошел в магазин, а когда возвращался, уже на лестнице меня догнал Антон Иванович.

— Домой? — крикнул мне снизу Антон Иванович и догнал меня.

Я только кивнул ему — мне не хотелось ему ничего объяснять. Мы вместе вошли в квартиру, но он пошел направо, к себе, а я к себе, налево. Я опять сел на кровать, но мне уже и курить не хотелось, до того я был угнетен.

— Как плохо! — сказал я вслух.— Как неудобно все получилось! А перед Клавдией Михайловной особенно неудобно.— «Вот тебе и воскресенье!» — грустно подумал я.

В дверь постучали, и сейчас же просунул голову Антон Иванович. Был он в неизменной своей морской фуражке с желтой кокардой и чисто выбрит.

— Можно войти? — решительно спросил Антон Иванович.— Не помешаю? Я — посидеть.

Я вскочил с кровати:

— Входите, Антон Иванович! Вот — садитесь, пожалуйста, на стул. Не хотите ли сигаретку? У меня хорошие.

Мне было неудобно, и от этого я хлопотал.

— Нет, благодарю вас,— чопорно ответил Антон Иванович,— я только посидеть,— он уже сидел на стуле.— Садитесь,— сказал Антон Иванович.— Что вы стоите? Так нехорошо — гость сидит, а хозяин стоит.

Я сел напротив него на кровать. Антон Иванович сидел прямо, спокойно, уверенно, упершись руками в колени и требовательно глядя на меня. Я твердо выдержал его взгляд. Правда, я потом все-таки опустил глаза, а опустив глаза, увидел на полу расходящиеся меловые черты.

«Ой-ой-ой!» — подумал я.

«Ой-ой-ой! — подумал я.— Как же это я?»

«Ой-ой-ой! — в третий раз подумал я.— Как же это я забыл?»

Я подумал, что надо ни в коем случае не дать Антону Ивановичу заметить эти линии.

«Ведь это самая главная улика,— подумал я,— ведь он же тогда все поймет. Он страшно сообразителен, этот Антон Иванович,— подумал я,— он ужасно проницателен, и он не зря пришел».

Я лихорадочно думал, как мне отвлечь внимание Антона Ивановича от меловых линий, как мне не дать ему посмотреть на них.

«Надо срочно, немедленно о чем-то заговорить,— думал я,— срочно заговорить! О чем-нибудь таком… веселом, или интересном, или, на худой конец, занимательном… Может быть, рассказать ему анекдот? — подумал я, но тут же отверг эту мысль.— Антон Иванович не любит анекдотов,— подумал я,— он не понимает их. Он серьезный человек, Антон Иванович,— ему и надо что-нибудь серьезное, что-то важное или научное: какое-нибудь сообщение из газет или случай; что-нибудь из международной жизни или политики; может быть, из жизни животных… Нет».

Я чувствовал, что совершенно не могу говорить — в горле пересохло.

Я поднял глаза на Антона Ивановича и увидел, что Антон Иванович смотрит себе под ноги. На меловую черту.

«Смотрит,— подумал я,— поздно».

Я опять уставился на линию. Так сидел и смотрел — у меня не хватало духу поднять глаза. Когда я все же набрался духу и поднял их на Антона Ивановича, Антон Иванович снова смотрел на меня. Так мы довольно долго смотрели друг на друга: я все смотрел на Антона Ивановича, а он все на меня смотрел, и все время мне казалось, что он читает в моих глазах.

— Я посидел,— сказал Антон Иванович, не отрываясь от меня взглядом,— я пойду.

Я молчал.

Антон Иванович встал и немного постоял молча, как будто собираясь что-то сказать.

— Я у вас в прошлое посещение оставил свой носовой платок,— сказал Антон Иванович.— Вот он на подоконнике лежит. Я заберу.

Он подошел к окну, взял с подоконника скомканный носовой платок и стал смотреть во двор.

«Хоть бы уходил скорее! — пожелал я.— Хоть бы не тянул душу!»

Он повернулся и пошел к двери. Уже открыв дверь, он остановился.

— Что это у вас? — спросил он, направив свой палец на меловые линии.

— Это… это демаркационная линия,— прошептал я. Я задержал дыхание.

Антон Иванович настороженно на меня посмотрел.

— Демаркационная линия бывает одна,— строго сказал Антон Иванович,— а здесь две линии.

Он еще раз посмотрел на меня и вышел.

Уличенный, я смотрел на дверь, которую закрыл за собой Антон Иванович. Мне стало жалко себя. Было совершенно очевидно, что Антон Иванович мне не верит. Было ясно, что он мне не доверяет, даже, пожалуй, подозревает меня — не зря же он тут сидел… И все-таки прочитал он что-нибудь в моих глазах или нет? И главное, что он ничего не говорит: вот сказал, что это не демаркационная линия, а какая, не сказал. О, он тонкая штучка, Антон Иванович! Он очень хитер. И этот платок… Ведь этот носовой платок, может быть, только уловка: тонкая уловка, чтобы ко мне зайти. Вообще этот Антон Иванович очень опасен. Он на все способен.

Я очень устал. Я опустился на колени и стал руками стирать меловые линии, прекрасно понимая, что уже поздно и этим ничего не исправить.