Непересічний, але маловідомий російськомовний прозаїк

[lacqueredwoodeneagle]

З КАЛЕНДАРЯ УКРАЇНЦІВ СИБІРУ

8 лютого

1941 — В Новосибірську в сім’ї українців-педагогів народився Борис Дишленко, російськомовний прозаїк-авангардист. До вісімдесятих років публікувався тільки в самвидаві. Подібно до свого старшого брата Юрія, займався також живописом. Помер 27 листопада 2015.

В коментарях — два зразки Дишленкової прози.

Comments

[lacqueredwoodeneagle]

Борис Дышленко

Жернов и революция

1

Как всегда, Жернов пришел вовремя — он всегда приходил вовремя. Как бы сильно ни болела голова, как бы ни дрожали чисто отмытые с набухшими венами руки, как бы ни замирало ослабевшее к утру сердце,— в восемь утра всегда Жернов был здесь. Каждое утро он первый открывал обитую дерматином с торчащими из прорех ошметками войлока дверь и с ненавистью слушал фырканье включающихся газосветных трубок под потолком. Комната несколько раз моргала и потом появлялась неподвижная в мертвенном бело-сиреневом свете. Жернов и не представлял себе другого света — и дома у него был такой же,— просто с утра он ненавидел все вокруг. Он обходил стол, выдвигал ящик и каждый раз на несколько секунд стервенел, когда к передней стенке ящика выкатывался блестящий и чистый стакан. Это продолжалось уже несколько недель, и у него не хватало духу что-нибудь предпринять. Всю жизнь он действовал одинаково и не хотел действовать как-нибудь иначе, но до сих пор никому не пришло бы в голову с ним так поступать. Каждый вечер, последним уходя отсюда, он выливал в стакан остатки портвейна и запирал его на ключ в верхнем ящике стола, и вот уже три-четыре недели находил его вымытым и пустым. Он знал, что это результат его собственной ошибки, но мог только скрипеть зубами от злости. Все же у него недоставало ненависти к уборщице. С женой он развелся пять лет назад.

Он стоял посреди комнаты, принюхиваясь. Сильно пахло конторскими: ну да, уборщица приходит по вечерам. Нужно будет сказать ей, чтобы проветривала. Он подошел к окну и открыл его. Помещение сразу наполнилось холодным воздухом, и свет дневных ламп несколько померк. Жернов снял черное с каракулевым воротником пальто, повесил на гвоздь, вбитый в стенку крашенного половой краской шкафа, снял кашне. В пиджаке, в шапке стоял у окна, обхватив себя руками за плечи, зяб. Глядел на двухэтажный флигель, за которым — он знал это — находился второй, точно такой же, расположенный параллельно, помещение находилось в третьем. Он вдруг задумался: для чего было ставить три флигеля во дворе? Эта мысль, появившись, испугала его. Он снял шапку, повесил ее на гвоздь, причесал расческой жесткие, не желавшие лежать назад волосы и закрыл окно. Отодвинув стул, сел за стол, подпер свое длинное рябое лицо чисто вымытыми руками. Вдруг вспомнил: сегодня понедельник.

«Значит, конторских не было эти два дня? — подумал он.— Целых два дня держится запах!» — он покачал головой.

Достал из кармана пачку папирос, закурил одну. Выдохнул дым и раздавил папиросу в пепельнице. С утра, как всегда, не курилось.

«Вот сейчас бы стакан, как прежде!» — с вялой завистью подумал он.

На всякий случай выдвинул ящик: вымытый, блестящий гранями стакан, выкатившись, ударился о переднюю стенку.

«Это-то она не забыла»,— подумал он.

Постепенно, по одному, по двое стали появляться конторские. Здоровались, угодливо улыбались, проходили. Иные делали озабоченные лица.

«Скоро опять навоняют»,— с презрением подумал Жернов.

Опоздавший, выражая спешку, промчался мимо стола.

«Небось, вставать не очень спешил»,— подумал Жернов.

Он внезапно подумал: не конторские ли каждый раз выпивают его портвейн? Отверг эту мысль: конторские уходили раньше, и никто кроме уборщицы не имел ключа от помещения.

Конторские зашелестели. Началась ежедневная жизнь. Не жизнь — борьба. Конторские тайно враждовали с Жерновым, надеялись, что однажды он умрет. Один раз и вправду чуть не умер, но конторские не знали об этом. Они думали о нем, как об уголовнике. Изредка конторские бросали на него косые взгляды. Он сидел, задумавшись, и не замечал этого. Он знал об их неприязни — она его не интересовала.

Уборщица приходила по вечерам, чаще когда никого и самого Жернова уже не было в помещении. Если Жернов задерживался, молча убиралась, пока он пил, потом садилась на стул боком к столу и начинала болтать. Однажды застала его сидящим за столом, с головой, запрокинутой за спинку стула. Рубашка была застегнута на все пуговицы, и он хрипел. Уборщица расстегнула ему воротничок, смотрела, как желтеет, оживая, его рябое лицо. Стояла над ним.

— Спаси-и-тельница! — умилялась она.

Когда конторские на время ушли, Жернов сходил в магазин и вернулся. Тайно от всех налил стакан портвейна и медленными непрерывными глотками выпил до дна. Только тогда открыл окно.

«Все равно навоняют»,— с удовлетворением подумал он.

Теперь мог хоть покурить.

Пять лет назад он разошелся с женой. Вернувшись домой, он застал ее голой.

— Ты лучше ничего выдумать не могла? — спросил он, поморщившись.

Мужчину он послал за бутылкой. Она думала, что он наедине хочет ее бить, и заперлась в туалете. Жернов не стал бить жену, сидел, курил. Потом, когда распивали бутылку, жена плакала, собирала вещи. Перед этим Жернов сказал мужчине:

— Ты забирай ее с собой.

— Куда ж я ее заберу? — испугался мужчина.— У меня дома семья.

— Не знаю,— сказал Жернов.— Она здесь не числится: она вообще из другого государства.

К концу дня конторские зашелестели газетами. Жернов их за это ненавидел — сам он никогда не читал газет. Но больше всего он ненавидел их за суетливость.

— Уже зашевелились,— сказал Жернов, и они притихли.

Но он посмотрел на часы: оставалось пять минут. Он наклонился и символически плюнул под стол.

Когда он заканчивал вторую бутылку, пришла уборщица. Долго возилась с уборкой, потом потолкалась еще во все углы, но, увидев, что Жернов не собирается, сложила инструменты в туалет и ушла.

В этот вечер неожиданно повезло: пришла девушка Дина. Она не первый раз приходила сюда. Сначала Жернова раздражало, когда она появлялась, но потом он привык и перестал стесняться. Сегодня он даже обрадовался.

— А я увидела, у вас свет горит, зашла посмотреть,— оправдывалась Дина и все вертелась, вертелась, оглядывалась по сторонам.

Ничего не говоря, Жернов встал, схватил ее в охапку и повалил. Она сперва сопротивлялась, брыкалась ногами, но потом сдалась.

— Смотри, только не говори никому,— шептала она потом, заглядывая в глаза,— а то узнают — засмеют.

Жернов встал, застегнулся, посмотрел в сторону.

— Ты при посторонних не называй меня на ты,— сказал Жернов.

Он хотел налить ей стакан вина, но подумал, что жирно будет, и выпил сам.

2

С уборщицей были свои дела. В тот раз, когда она спасла его от удушья, придя в себя и чувствуя обязанность поблагодарить ее за факт спасения, он налил ей из бутылки стакан. Тогда, хоть и в удушье, вызванном тесным воротничком сорочки, Жернов успел немного проспаться и с некоторым интересом выслушал ее рассказ о том, как год назад инженер убил ее взрослого сына.

— Они туда во двор зашли у школы,— задыхаясь от увлечения и ужаса, рассказывала она,— там на лавочке вторую бутылку и выпили. А потом, видно, разругались. Он когда упал, инженер потом его камнем по голове бил. Большой такой камень, инженер долго бил, пока всю голову не разбил, как лепешку. Сразу и не узнали, кто такой. Потом затащил в кусты и бросил. А утром дети нашли,— объяснила уборщица.— У него в кармане пропуск был.

— А инженера как?

— Соседи знали, что они вместе пьют. Тот пришел вечером сильно в крови. Инженер-теплотехник. Пять лет дали, потому что перед этим выгнали и лишили. А то дали б десять.

Жернов молчал, курил, задумался, как все бывает. Ненавидел все это.

В обед конторские построили маленькую виселицу у второго флигеля. На лестнице подманили чью-то кошку. Теперь судили ее. Один держал ее на руках, поглаживал. Кошка мурлыкала, не понимала, что ее судят.

Жернов успел сходить в магазин, как всегда, выпил свой стакан. Теперь стоял у открытого окна, курил, глядя во двор, конторские сгрудились у второго флигеля, что-то горячо обсуждали.

«Что-то затевают, сволочи»,— с тревогой подумал Жернов.

Потом увидел небольшую виселицу буквой Г и кошку на руках у конторского. Все понял.

— Эй вы! — закричал Жернов, высунувшись из окна и грозя чистым кулаком.— Вы что там?

Конторские прекратили обсуждение, уставились на Жернова, топтались в нерешительности на месте.

— Вы что? — кричал Жернов.— Я вам!..

Конторские не уходили: видимо, ждали, когда Жернов отойдет от окна. Жернов и правда отскочил от окна, хлопнув двумя дверьми, выскочил на лестницу и бегом спустился во двор. Громко топая, побежал ко второму флигелю, где конторские спешно вдевали кошку в петлю. Конторские, услышав, что он бежит к ним, бросились от него в рассыпную. Кошка осталась висеть, поджав хвост к животу, еще не дрыгалась. Жернов приподнял кошку, осторожно ослабил петлю, снял с шеи. Отшлепав кошку, отпустил. Вернулся в помещение. Ему было жаль, что он не поймал кого-нибудь из конторских и не набил ему морду.

Когда ходил в магазин, заметил какое-то возбуждение, как будто все были недовольны и чего-то ждали. Или недопили… Не обратил внимания, потому что самого крутило с похмелья. Теперь, сидя после двух стаканов за столом и покуривая, вспомнил об этом.

«Ну и народ! — подумал про себя Жернов.— Тупой народ — сами не знают, чего хотят». Конторские, напуганные, сидели тихо, не шелестели даже газетами.

К концу дня вспомнил Дину и удовольствие, которое от нее получил.

«Зачем приходила? — подумал Жернов.— Я ее не просил. Сама пришла. Теперь начнет называть на ты — все поймут. Надо будет напомнить ей,— подумал Жернов,— чтоб не говорила».

Вообще не понимал, зачем с ней связался. Последнее время как-то забыл о женщинах: пил — и все. Жену все это время не вспоминал, хотя теперь подумал, что она, пожалуй, была лучше Дины.

«Зачем она мне нужна такая? — подумал он.— Придумала тоже, домой водить…»

Дину подучила сюда ходить уборщица: Дина приходилась ей племянницей, и она желала ей добра.

— Ты походи туда,— говорила она ей.— Он разведенный — может, что получится. Ты, главное, поспи,— настаивала уборщица,— мужики это любят. Поспит-поспит и женится. Чего даром пить?

В пять часов конторские защелкали замками чемоданчиков. Жернов молча смотрел на них своим рябым лицом, как выходили. Шумной копанией валились вниз по лестнице — удалялись их голоса, потом возникли снова во дворе под окном.

— Целый день сверлит глазами, людоед проклятый! — послышалось там.

— Ничего, скоро всем таким шею скрутим,— услышал Жернов, как чей-то голос сказал.

Сидел, наливался желчью, пил вино. Дину он сегодня не ждал, но она и не пришла. Уборщица тоже все не приходила. Бросил в ящик пустой с остатками винной краски стакан, а ящик не стал запирать — ни к чему.

3

К транспарантам на улицах добавились кое-где флаги. Жернов старался не обращать ни на что внимания. Только утром, когда заглянул в стол и увидел, что опять стакан чисто вымыт, пожелтел от злости.

«Чего моет? — стиснув зубы, подумал он.— Ведь не было же в нем ничего!»

Конторские пришли и сразу опять навоняли. Сегодня шушукались и почти без стыда заглядывали в газеты. Жернов прикрикнул на них, и они на минуту притихли, но потом опять принялись за свое, газета ходила по рукам.

«Свободничают!» — подумал Жернов, но больше вмешиваться не стал. «Интересно, почему это Дина вчера не пришла? — подумал Жернов, пытаясь курить.— Стесняется»,— подумал он.

Он не знал, что Дина — племянница уборщицы. Знал, что у уборщицы есть племянница, но не знал кто. Однажды уборщица рассказала ему, что они все деревенские.

— Мы все деревенские,— говорила она,— и я, и муж был, и они. Брат у меня тоже и племянник — много там народу.

Вернувшись из магазина, увидел на своем столе «Генеральную Газету». Холодно взглянул на нее — ко всему был готов — и прошел мимо к окну. Открыл окно, снял пальто, кашне, сходил вымыл руки. Придя, достал из портфеля бутылку, налил в чистый стакан вина, не доходя на сантиметр до краев. Выпил, выдохнув ноздрями приторно-сладкий воздух, закурил.

«Сволочи! — подумал он, взглянув на газету.— Подсунули».

Конторские еще не приходили. «Генеральная Газета» говорила, что с этим пора покончить, и призывала ко всеобщей забастовке. Поскорее, пока никто не видел, спрятал газету в стол.

Понемногу стали возвращаться конторские. Проходили, с независимым видом усаживались на места, шелестели газетами, некоторые расхаживали от стола к столу. Когда пришел последний, Жернов посмотрел на часы.

«Свободничают!» — подумал он.

Сходил в туалет — вымыл руки.

Однажды уборщица рассказала историю.

— У нас в деревне был мужик,— рассказывала она,— с дочкой жил. Думали, можно — оказалось, нельзя. Так шесть детей она ему и нарожала. Дети рождаются без косточек, полоумные, все погодки. И такие мягкие-мягкие. Кто на лавочке, кто на табуретке сидят — и не держатся: так и растекаются все. Как студень. А добрые. Один получился как гроб. Колышется и весь в медальках. Говорили ему: нельзя — не послушался. Так шестерых и нарожали.

Жернов был в деревне только один раз. Ему теперь все казалось, что это в той деревне и произошло.

Сегодня конторские совсем обнаглели: защелкали замками раньше, чем обычно, не досидели точно до конца. А Жернов ждал не дождался, когда они все наконец уйдут. Не мог их видеть в такой наглости и свободе, но и сделать ничего не мог.

Когда потом при открытом окне пил, пришла уборщица. Жернов посмотрел, как она с виноватым видом тычется во все углы, молча пил.

— Ты б налил,— сказала она, убравшись, и сложила руки под животом.

— А ты б попросила, я б и налил,— с обидой сказал Жернов.— Зачем свободничаешь? Знаешь ведь, что мне на утро надо.

Поднимаясь по темной, пахнущей плесенью лестнице домой и спотыкаясь, вспомнил, что сказала ему уборщица после стакана. Она села боком у стола, сложила руки на коленях и с таинственным страхом и восторгом пропела:

— Кто газету читал, говорят, скоро револю-у-уция будет,— поглядела на Жернова вопросительно.

— Ты б не болтала ненужного, чего не надо,— сердито сказал Жернов,— а то гляди, как раз доболтаешься.

Далі буде

[lacqueredwoodeneagle]

Жернов и революция

(Закінчення)

4

В этот день весь транспорт без позволения ездил на красный свет. Это сильно затрудняло движение на перекрестках, и почти повсеместно то и дело организовывались пробки. Жернов, подолгу простаивавший на переходах, пришел позже, чем обычно. Все равно никого из конторских еще не было здесь.

«Свободничают,— сказал Жернов.— Не то хитрят, что движение трудное,— подумал он,— или обнаглели совсем».

Как всегда, открыл окно, хоть и не курилось с похмелья. Откуда-то издалека доносилась, там громкая, музыка из репродуктора — такие большие колокола. На улицах сегодня везде их повключали, и они гремели. Жернов не выносил этой музыки: и вообще-то никогда музыкой особенно не интересовался (ну там, «Полет шмеля» или что такое), а от этой зверел. Закрыл окно, уселся за стол и стал ждать конторских, чтобы опять навоняли.

Они сегодня хоть и опоздали, но пришли все сразу, вместе. Гордо и вызывающе посматривали на Жернова со своих рабочих мест, почти не притворялись.

«Ну ты гляди! — удивился он про себя.— Как они теперь! Видно, что-то почуяли. На что хорошее, а на всякие гадости и нюх, и время найдется». Мысленно плюнул под стол и стал звонить по всем номерам.

— А ты чего не женишься? — спрашивала уборщица вчера.— Женился б, меньше пил.

— А чего мне не пить? — спросил в ответ Жернов.— Я на свои пью, не занимаю.

Жена тогда так и уехала в свою страну. Больше о ней не было ни слуху ни духу. Портвейн дорожал, и конторские наглели.

Уже с обеда на улицах было полно народу, как в законные выходные. Сговаривались сразу человек по десять, все вместе шли в магазин. Держались развязно, загадочно смотрели на продавщиц, но и те не боялись. Правда, ни к кому не приставали, только, набрав бутылок, уходили во дворы и парадные быстро пить. Здесь же, в магазине, стоял шум и галдеж.

— Больше трех не собираться! — никому крикнул какой-то очень кудрявый весельчак.

«Пошути у меня,— неохотно подумал Жернов,— дошутишься». Не любил этих в кавычках шутников.

Взял, как обычно, две. Когда шел назад, обратил внимание, что теперь уже все балконы в транспарантах, кое-где вот-вот начнутся драки, но рябое лицо Жернова внушало доверие, его не трогали.

Как Жернов ни старался вернуться из гастронома пораньше — ведь ожидал от конторских сегодня какой-нибудь гадости,— кто-то опять положил ему на стол «Генеральную Газету». Жернов хотел сунуть ее в стол, как и вчерашнюю, но передумал.

«Нет, убирать не буду. Надо им показать»,— думал он, постепенно стервенея.

Руки тряслись. Налил полный стакан портвейна, выпил до дна. Все как следует спрятал. Взял из пепельницы погасшую до обеда папиросу, прикурил снова. После этого открыл окно и пошел мыть руки.

После обеда конторские затеяли маршировать. Построились по двое и ходили вперед-назад через помещение, от стола до двери и обратно под музыку, которая там, за флигелями, была громкой, а сюда доносилась издалека. Жернов терпел около часу. Потом встал, сходил в чулан. Принес оттуда пыльные резиновые сапоги, расстелил на столе развернутую газету. Демонстративно завернул в нее сапоги и унес сверток в чулан. Когда-то Жернов служил срочную службу в армии и теперь презирал конторских за их неумелость, но не высказывал им своего мнения.

«Буду я еще учить их! — с презрением подумал Жернов.— И так сплошное безобразие. Ну прямо как обезьяны в зоопарке»,— думал он.

Еще уборщица вчера рассказала, как они собирались всей родней убить инженера-теплотехника за ее сына.

— Он у нас недалеко на лесоповале работал,— рассказывала она,— а тут брат прибежал. Он моему сыну дядькой. Так любил! Они рыбу вместе ловили. Он прибежал и говорит: этот, говорит, теплотехник у нас рядом на лесоповале работает. Шофером. Давайте, говорит, его убивать за племянника. Ну, все сговорились, а как раз зима. Лед на реке стоит крепкий, надо прорубь рубить. Да вот запьянствовали — так ничего и не вышло.

«Тупой народ,— подумал Жернов,— зачем убивать?»

Он стиснул зубы оттого, что мимо его стола опять промаршировали конторские.

Когда конторские разошлись, Жернов, расстегнув на всякий случай воротничок и открыв окно, чтобы проветрить помещение от запаха, налил из бутылки в стакан портвейна и собрался выпить. Сидел, задумавшись, над стаканом. Даже не заметил, как потихоньку пришла уборщица. Послал ее за дополнительной бутылкой в гастроном. Потом вместе сидели, пили вино.

— Что-то я здесь Дины не вижу,— сказала уборщица по-женски,— не приходит?

— А что? — угрюмо спросил Жернов, хотя сам внутренне насторожился.

— Да нет, ведь она племянница мне,— оправдывалась уборщица,— а?

— Нет,— сказал Жернов,— не видел.

— Сиротка,— жалостливо сказала уборщица,— я ее жалею, а?

— Родителей нет? — спрашивал Жернов. Не верил, что сирота.

— Отец-мать деревенские,— сказала уборщица, отводя глаза,— все мы из деревни.

— Чего ж сирота? — спросил Жернов.— Есть же родители. Братья, сестры…

Дина пришла сразу же, как будто ждала, когда уборщица выйдет за дверь. Жернов и дожидаться не стал, тут же повалил ее на пол. На этот раз она совсем не сопротивлялась.

«Чего уж там,— думала она.— Если б не было, а то было».

Когда встал, спросил ее, зачем она не говорила, что племянница.

— А что ж говорить? — ответила Дина, занимаясь своей юбкой.— Я стеснялась: вроде как бы я племянница уборщицы.

— Врешь, наверное,— предположил Жернов.— Наверное, это она тебя подговорила. Ох и люди! Нельзя с вами по-доброму. Ты все-таки не говори мне ты,— еще раз напомнил он.

5

С утра было уже совсем ничего не разобрать: народу на улицах почти не было, зато транспарантов и флагов было столько, что уже и балконов было не видать. Небо обложило тяжелыми тучами, но дождь не шел. Жернов, не включая освещения, постоял у открытого окна, в тяжелом оцепенении глядя на параллельный флигель в пасмурном дворе. Подойдя к стене, повернул выключатель. Напрягшись и стиснув зубы, ждал, пока зафыркает и вспыхнет стылый, неподвижный свет. Стена, шкаф с висящим на стенке пальто, запертые столы — все это… Подошел к своему столу, отпер его, нервно захлопнул ящик, прислушался, как застучал, катаясь между стенками, стакан. Запах конторских не выветривался. Сел за стол и сидел, стиснув голову руками: не то спал, не то думал.

«Генеральная Газета» сообщала о полной победе вооруженного восстания. «Новое правительство в прежнем составе приступило к проведению политики». Сегодня конторские не подбрасывали ему газету — Жернов сам прочел передовицу, возвращаясь из гастронома. Конторские притихли, сидели весь день за столами, даже не шелестели. «Ладно, перебьемся»,— думал Жернов. Ему предстояло два дня быть дома.

1979

[lacqueredwoodeneagle]

Борис Дышленко

ДЕМАРКАЦИОННАЯ ЛИНИЯ

Рассказ

Боль привела меня в сознание. Она впилась в руку пониже локтя, резким треском отозвалась в мозгу и в закрытых глазах осела красной пеной остывающего фейерверка. И еще одна искра, накаляя невидимую проволочку, убежала к ногам вниз. Я очнулся.

Обычно я приходил в себя постепенно. Наполняя легкие рассеянным сигаретным дымом, я, как воздушный шар, медленно поднимался с кровати. Я опускал ногу на твердую поверхность пола и некоторое время сидел и, подпирая голову кулаками, собирался с силами. И только после третьего стакана чая в мое сознание по одному начинали проникать окружающие меня предметы; затем и некоторые мысли возвращались ко мне — сначала в своем искаженном виде,— и наконец я всего себя, с ощущениями, с мелкими заботами в продолжение системы моего вчерашнего существования, находил сидящим на стуле, упершись руками в колени, с вытянутой вперед шеей. И неизменно в таком положении. Тогда, оглядываясь на зеркало, я принимал подобающую позу, вставал и отправлялся на работу. Я не люблю ходить на работу. Нет, на работе, в отделе — ничего, а вот ходить не люблю. Не так, чтобы именно ходить — я иногда очень люблю погулять: я и по комнате, и так, иногда так даже бегом,— но стоять под фонарем и глядеть на падающий снег, когда мимо торопливо идут и исчезают в утренней мгле испуганные, чужие, загадочные люди, когда все это кажется каким-то странным, каким-то потусторонним, и даже сам себе кажешься потусторонним; и качаться в переполненном автобусе, сливаясь с общей вздрагивающей на ухабах массой и в то же время испытывая тоскливое одиночество,— никогда не чувствуешь такого одиночества, как в автобусе по утрам,— и, выходя из автобуса, с ужасом видеть промозглый утренний свет…

Нет, против работы я в принципе ничего не имею. Я нахожу, что в любой работе, даже в самой скучной, есть своя прелесть. И пожалуй, особенно в скучной работе. Пожалуй, больше, чем в любой другой работе, интересной. Нет, работу я люблю, и времени мне не жалко. Куда мне его девать? У меня никого нет, и поэтому я иногда и по вечерам, после работы, задерживаюсь в отделе. Просто так — посидеть, покурить, помечтать. Чтобы потом, когда никто уже никуда не спешит, спокойно отправиться домой. Домой я хожу всегда пешком. Я иду обычно малолюдными улицами, хотя и боюсь собирающихся в подворотнях подростков. Просто так боюсь. Меня они никогда не трогали, но вдруг…

Да, я люблю вечер, а вот утро… оно всегда для меня мучительно. Но сегодня короткая и острая боль разбудила меня, и я понял, что мне на руку, пониже локтя, упал горячий пепел сигареты. Я даже не стал ее докуривать, я сразу вскочил. Я очень резко проснулся и вспомнил, что сегодня воскресенье.

— А-а-ах! — сказал я даже с каким-то разочарованием.— Воскресенье!

Вовсе не надо было так рано вставать: мне же не надо на работу. Я могу еще поспать. Да, могу поспать в свое удовольствие. Я посплю.

Я решил еще поспать. Я лег и, подавляя свою радость, чтобы она не взбодрила меня и не помешала мне заснуть, стал медленно, с наслаждением гасить сознание и почти помню, как я заснул.

Я снова проснулся, когда было уже десять часов. День, очевидно, был морозный, и от солнца у меня в комнате было ярко. Я встал и по теплому полу босыми ногами подошел к окну. Из окна был виден заснеженный двор. Напротив, на крыше флигеля прыгали озабоченные воробьи, даже сквозь закрытое окно было слышно, как они чирикали. Я надел брюки и тапочки и приоткрыл дверь. Прислушался: ниоткуда не доносилось ни звука, только на кухне из крана капала вода. Кажется, в квартире никого не было. Наверное, Александра Константиновна поехала на кладбище, Клавдия Михайловна в магазине, а Иван Иванович пошел в баню пить пиво. Ну а Антон Иванович… Антон Иванович тоже куда-нибудь ушел. Хорошо, что в квартире никого нет. Я подумал, что теперь самое время напиться чаю: не слишком крепкого, а просто для удовольствия, и за чаем что-нибудь почитать. Какую-нибудь книгу. У меня есть хорошая книга «Хижина дяди Тома», я часто ее перечитываю. Вот я и решил сначала хорошенько умыться, а потом попить чаю для удовольствия и, может быть, немножечко почитать.

Я вышел на кухню: там действительно никого не было. Только кот сидел на подоконнике спиной ко мне и смотрел на улицу. Услышав мои шаги, он обернулся, спрыгнул с окна на пол, потянулся и подошел ко мне. Он потерся об мои ноги. Я присел и стал гладить кота, а он в ответ заурчал, совсем как трактор. Было очень приятно гладить его жесткую серую, в черную полосочку спину. Я так увлекся, что даже стал напевать ему песенку, которую тут же сочинил, но теперь забыл ее. Вернее, я тогда же ее забыл, потому что она сразу вылетела у меня из головы, когда я услышал, как в прихожей в дверях поворачивается ключ в замке.

«Кто-то пришел»,— подумал я.

Добраться до моей комнаты незамеченным нечего было и думать: для этого как раз нужно было бы пройти мимо наружной двери. Уже выйдя из кухни, я дернулся было в ту сторону, но остановился, не зная, что делать. Я лихорадочно стал соображать, но там уже открывали дверь. Я еще раз дернулся в ту сторону, но сейчас же махнул рукой и на цыпочках побежал в ванную. Пробравшись туда, я сел на влажный табурет и стал ждать.

«Кто бы это мог быть? — подумал я. — Если это Антон Иванович, то он сейчас пройдет мимо ванной и закроется в своей комнате. В этом случае я потихонечку выскользну из ванной и пойду к себе. У меня будет на это время, потому что Антон Иванович запирается всегда надолго: он читает старые газеты. У него огромная библиотека старых газет, просто уникальная библиотека. Если же это Клавдия Михайловна… Клавдия Михайловна, не заходя в свою комнату, прямо пойдет на кухню, а мимо кухни мне не прошмыгнуть. Да и если бы Клавдия Михайловна даже сразу ушла в свою комнату, что вряд ли может случиться, то и это мне бы не помогло. Потому что тогда мне придется красться мимо ее двери, а у нее очень тонкий слух, она только притворяется, что глухая. Не знаю: зачем она притворяется глухой? Видимо, из осторожности. Да, пройти мимо комнаты Клавдии Михайловны рискованно. Я, конечно, не боюсь рисковать, потому что риск — благородное дело, но все-таки неприятно».

Шагов никаких уже не было слышно. Я понял, что это не Антон Иванович, это Клавдия Михайловна. Плохо! Потом я услышал, как на кухне льется вода, и уверился, что это точно Клавдия Михайловна.

«Очень плохо! — подумал я.— Что же мне, так и сидеть в ванной? Это ведь неизвестно еще, сколько придется просидеть: может быть, час или два. Ничего себе воскресенье!» — подумал я.

Мелькнула еще нелепая мысль, что, может быть, мне плюнуть на все и выйти из ванной. Взять да и выйти как ни в чем не бывало, пройти мимо кухни с полотенцем на плече — мол, умывался. А что, не имею права? Да, пройти мимо кухни, поздороваться, будто ничего особенного. Может быть, даже выйти на кухню и поставить чайник. А что? Войти, поздороваться: «Здравствуйте, Клавдия Михайловна!» А потом поставить чайник. Поставить на газ и уйти к себе в комнату будто по делам. Что ж, у меня и своих дел не может быть? Могут. По-моему, могут.

Но я сейчас же отогнал эту безрассудную мысль и стал придумывать способ спасения.

«Та-ак… Выйти, значит, нельзя — это отпадает. Ждать, пока она уйдет? Она не уйдет. Сидеть здесь и ждать, когда она за чем-нибудь пойдет в комнату? Но, может быть, она прежде пойдет в ванную. Ей здесь может что-нибудь понадобиться в ванной: ну там, полотенце или стиральный порошок… Я же не знаю, что ей может понадобиться».

Тут я как раз услышал ее приближающиеся шаги. Так оно и было: она шла сюда.

— Вот накликал! — прошептал я себе.— Что делать? Если она удивится, рванет? Крючок слабый…

Я быстро встал, шагнул к двери и взялся за ручку.

Держать? — глупо.

Так и есть: дверь легонько дернулась.

— Антон Иванович, это вы? — спросила Клавдия Михайловна из-за двери.

Я подумал, что, может быть, буркнуть ей, что да, это я.

— Антон Иванович, вы?

Я молчал. Она опять дернула за ручку. Я держал, стараясь и не тянуть дверь на себя, и в то же время не отпускать. Тут же до меня дошло, что раз ванная запирается только изнутри, Клавдия Михайловна все равно догадается, что там кто-то есть, но все пути назад были уже отрезаны. Я, как Раскольников, стоял у двери. В третий раз она потянула совсем слабо, а потом на цыпочках стала отступать по коридору. Я этого не видел, но слышал, как осторожно скрипят половицы. Видно, она испугалась. Потом я услышал, как она побежала. Где-то далеко распахнулась входная дверь, и стало тихо.

Я вышел из ванной, погасил свет и, проходя мимо кухни, увидел, что там тоже горит электричество, но не стал его выключать, потому что тогда уж Клавдия Михайловна окончательно поняла бы, что кто-то был. Я быстро прошел в свою комнату и запер дверь на ключ. Я упал на кровать. Потом я вскочил и вытащил ключ из двери: я подумал, что ну как они заглянут в замочную скважину, увидят ключ и поймут, что я внутри. Я в изнеможении сел на кровать.

Но вдруг они посмотрят в скважину и увидят меня там — что тогда?

«Надо не появляться в поле их зрения,— подумал я,— значит, надо… Надо определить это поле,— сказал я.

Я начертил сектор. Сначала я сделал это мысленно, а потом для верности провел две расходящиеся полосы кусочком портновского мела, который лежал у меня на этажерке. Не знаю, зачем он там лежал, но сейчас мне это пригодилось. Начертив полосы, я встал у кровати и стал ждать: они вот-вот должны были прийти.

«Сначала они пойдут в ванную,— думал я,— сходят в ванную, увидят, что там никого нет, и заглянут в уборную, но и там никого не увидят. Потом пойдут на кухню — и там никого. Тогда пойдут в коридор, постучатся к Антону Ивановичу, к Александре Константиновне и к Ивану Ивановичу, потом добровольно обыщут комнату Клавдии Михайловны, а уже после этого будут стучать ко мне».

Послышались голоса и шаги, и я прекратил рассуждения. Я, правда, не вслух рассуждал, а про себя, но тут я на всякий случай и это прекратил — я притаился. Но шаги и голоса удалились. Как я и предполагал, они пошли в ванную. Думаю, что в ванную. Я немного расслабился. Так я некоторое время постоял, опираясь на спинку кровати, а потом подумал, что мне, наверное, лучше лечь и лежать, но тут шаги послышались снова, а вместе с ними и голоса.
Они приблизились к моей двери и остановились. Несколько секунд было тихо. Я стиснул рукой спинку кровати и замер.

— А вы уверены, что кто-то был? — раздался за дверью мужской голос.

— Да как же! — ответил обиженный женский голос Клавдии Михайловны. — Я тяну-тяну, а он держит и хоть бы что.

— А не звали? — Это другой голос, женский.

— Да как же! Я ж говорю, что говорю: Антон Иванович! А он держит. Сопит и держит.

«Неужели сопел?»

— А вам не показалось все это, Клавдия Михайловна? — снова мужской голос.

— Да как же! Ведь он сопит. Я ему: Антон Иванович! — а он сопит. Я подумала: может, грабитель? Я же здесь одна.

— А тут нет? — опять спросил мужской голос, и сейчас же постучали.

Я затаил дыхание и следил за собой, чтобы не сопеть. Постучали опять. Я почувствовал слабость.

«Если я сяду на кровать,— подумал я,— она заскрипит. Здесь такие пружины,— подумал я,— непременно заскрипит. Тогда конец. Тогда они взломают дверь, а тогда конец. Нет, надо держаться».

— Нет, никого тут нет,— сказал мужской голос,— во всей квартире никого нет, а если и был, так ушел. Посмотрите, Клавдия Михайловна, у вас там ничего не пропало?

— Да как же! — опять запричитала Клавдия Михайловна.— Чему ж тут пропадать? На кухне ничего нет, а у себя я и дверь не открывала: как пришла, так и не заходила.

— Вы все-таки посмотрите,— ласково сказал мужской голос,— вдруг что пропало, так мы подпишемся.

Удалились торопливые шаги, видимо, Клавдии Михайловны, а мужской голос сказал:

— Не было никого. Так она… боится. Все-таки одна в квартире, вот и боится. Кажется ей.

Снова приблизились шаги. Голос Клавдии Михайловны сообщил, что все на месте.

— Ну ладно, Клавдия Михайловна, пойдем,— сказал мужской голос,— пойдем потихоньку. Вы, если что, позвоните. А мы пойдем.

Наконец-то ушли. Я опустился на кровать.

Первая опасность миновала, и я вздохнул. Сначала я, конечно, обрадовался, что мне так легко удалось отделаться, но чувство облегчения скоро прошло, потому что в общем ситуация была довольно неприятной: я оказался запертым в собственной комнате, не имея возможности выйти, чтобы поставить чай, ни включить радио, ни даже самому с собой от скуки поговорить. «Хижину дяди Тома» без чаю читать тоже не имело смысла. Я хотел было закурить, но тут же подумал, что Клавдия Михайловна учует запах дыма — нюх у нее такой же тонкий, как и слух,— вообразит, что у меня в комнате пожар, и опять побежит за соседями, а уж тогда не миновать беды. Позовут водопроводчика, откроют дверь — я раз видел у него вот такую связку ключей,— увидят меня в комнате, и тогда… что тогда, легко можно себе представить.

Значит, я должен тихо сидеть у себя в комнате и ждать, пока придет Антон Иванович, а он придет последним, потому что прежде придет Александра Константиновна, потом Иван Иванович, а Антон Иванович придет последним — он все делает вид, что у него много дел. Вообще-то Антон Иванович крупный мужчина, только вот имеет странную манеру носить морскую фуражку. Еще был бы моряком, тогда было б понятно. Моряком или железнодорожником… Однако до прихода Антона Ивановича выбраться отсюда нечего было и думать. Я уже начинал ненавидеть свою комнату. Это правда: находись вы в самом приятном месте — и вам хорошо, но если вам нельзя оттуда выйти, вы будете это место ненавидеть. Я прежде всегда любил свою комнату: она казалась мне самым безопасным местом. По сравнению, например, с улицей или саванной… А кроме того, она очень уютная, в ней, конечно, нет дорогостоящей мебели под старину или там картин, но зато я давно в ней живу и знаю, где что лежит. Да она всегда в целом казалась мне уютной. А теперь она вдруг в один момент оказалась неуютной и превратилась в западню. Вот как меняют человека обстоятельства.

Я встал с кровати и на цыпочках подошел к окну. Было еще всего лишь часов двенадцать по московскому времени, но солнце уже куда-то делось, и на крыше флигеля уже не чирикали воробьи. Глядеть на холодный пустой двор было скучно, да еще я подумал, что меня могут заметить из флигеля, и отошел от окна. Я посмотрел на часы: до возвращения Антона Ивановича было еще далеко. Я решительно не знал, как скоротать время.

«Может быть, поспать?»

Но я выспался. Неожиданно пришла мысль: а что, если я кое-куда захочу? Я сразу же вспотел от этой мысли.

«Вот ведь незадача,— подумал я.— А главное, стоит о чем-нибудь подумать, как тут же и захочется».

Я сел на стул.

«Ладно, потерплю,— подумал я,— а если будет невмоготу, постараюсь поспать. Во сне время идет быстро».

Но меня прямо-таки начало корчить. Живот так сильно разболелся, что я не мог нормально сидеть. Боль стала острой, стреляла снизу вверх и еще резала поперек живота, как бритва. Я прижал руку к животу и, согнувшись, зажал ее между животом и коленями. Когда я сильно наклонялся, это помогало, но стоило мне выпрямиться, и все начиналось снова. К тому же от выпрямления у меня сразу же начинала кружиться голова, а рот наполнялся слюной.

«Наверное, это от голода,— предположил я,— а может быть, я отравился».

И я стал думать, что я отравился.

(Далі буде)

[lacqueredwoodeneagle]

Борис Дышленко

ДЕМАРКАЦИОННАЯ ЛИНИЯ

(Закінчення)

«Чем же я мог отравиться? — подумал я.— Может быть, я вчера отравился рыбой в столовой? Да, рыба была какая-то подозрительная. И название у нее тоже было подозрительное, только не могу точно вспомнить какое. Во всяком случае, зарубежное. С этой зарубежной рыбой лучше не связываться — кто ее знает, где она плавала…»

«Да дело не в рыбе! — рассердился я.— Дело в Антоне Ивановиче. В том, что он не идет, а из-за него и мне теперь нельзя появиться. Из-за него и из-за этой глупой ванной. Вот так умру, и никто спасибо не скажет.— Ну почему я должен мучиться только из-за того, что он не идет?!»

Потом я разозлился уже и на Клавдию Михайловну за то, что она не уходит с кухни.

«Ну что ей делать на кухне целый день? Почему бы ей не пойти в комнату или не погулять? Могла бы пойти в комнату, отдохнуть, почитать что-нибудь — ведь сегодня воскресенье, в конце концов. Просто похоже, что она специально подкарауливает меня».

Возмущение росло во мне, но я все никак не мог решиться. Я произнес еще немало гневных слов, прежде чем сумел себя заставить выйти на кухню, чтобы выложить Клавдии Михайловне все, что накопилось.

— Ладно,— наконец сказал я,— довольно! Черт с ним, и будь что будет!

Я открыл ключом дверь и вышел из комнаты.

На кухне сильно пахло бельем, которое вываривают, потому что Клавдия Михайловна вываривала белье. Она обернулась на мои шаги.

— Как хорошо, что вы дома! — сказала Клавдия Михайловна.— Я думала, что вас нет дома. Вы спали?

— Да, я спал, Клавдия Михайловна,— сказал я и не знал, что еще сказать, так как мне показалось, что Клавдия Михайловна на меня смотрит.

Она и в самом деле смотрела на меня, но я ждал, что она меня еще о чем-нибудь спросит, а она не спрашивала, только смотрела, так что мне в конце концов стало неловко. Но тут Клавдия Михайловна попросила меня помочь ей снять с плиты бачок с бельем, и я обрадовался этому как выходу.

— Конечно-конечно, Клавдия Михайловна,— с радостью воскликнул я,— я с радостью!

Я схватил бачок и, напрягшись, снял его с плиты на пол, а выпрямившись, снова не знал, что делать,— Клавдия Михайловна стояла по другую сторону бачка и опять смотрела на меня. Это, конечно, получилось случайно, просто потому, что Клавдия Михайловна подошла к бачку, но мне опять было неудобно. Когда я уже отвернулся, чтобы идти к окну, Клавдия Михайловна в затылок мне сказала:

— Спасибо.

— Да что там, Клавдия Михайловна! — сказал я, пожимая плечами и не оборачиваясь.

Я подошел к окну и стал гладить кота, который там по-прежнему находился. Он встал, подставил мне свою спину. Мне больше никуда не хотелось, и злость прошла, но теперь мне было неудобно и совестно перед Клавдией Михайловной. Механически поглаживая кота, я думал, как мне выйти из этого неудобного положения.

— Вы знаете, я сегодня так испугалась,— вдруг сказала за моей спиной Клавдия Михайловна.

Моя рука остановилась на жесткой спинке кота, и шея заболела от напряжения. Я заставил себя с заинтересованным лицом обернуться. Клавдия Михайловна стояла опять близко, держа обеими руками какую-то чистенькую тряпочку.

— Испугались? А что такое? — спросил я как мог равнодушнее.

Кот спрыгнул с окна и, задев меня поднятым хвостом по ноге, прошел к двери. Я проследил за котом и опять спросил:

— Испугались? А что такое?

— Испугалась очень,— сказала Клавдия Михайловна и глядела на меня, не закрывая рта.

— Да? А что?

— Да как же? — сказала Клавдия Михайловна.— Я, как вернулась из магазина, пошла в ванную бачок взять с бельем. Пошла — и вот.

— Да-а!

— Я ж и говорю: пошла, а там…— Клавдия Михайловна смотрела на меня.

— Да, Клавдия Михайловна…

— Он не открывает! — шепотом сказала Клавдия Михайловна.

— Кто? — спросил я и сам удивился хриплости своего голоса.

— Не знаю,— прошептала Клавдия Михайловна,— не знаю. Я сама думала, Антон Иванович. «Антон Иванович!» — говорю. Молчит. Только сопит. Молчит и сопит,— сказала Клавдия Михайловна,— сопит и молчит. И еще держит. Я тяну, а он держит. И сопит. Вот я и испугалась. А?

— Ну и… что оказалось, Клавдия Михайловна? — спросил я, чувствуя, что я сейчас уже не смогу смотреть ей в глаза.

— Да ничего,— сказала Клавдия Михайловна,— так и неизвестно.

Я с облегчением вздохнул.

— Я так испугалась,— продолжала Клавдия Михайловна,— убежала, людей привела. Что под нами, Однорукие, знаете? Вот их привела. А в ванной уже никого не было. Никого и не было — вот так.

— Ну и ну! — сказал я.

— Ага,— сказала Клавдия Михайловна,— мы тоже все проверили и к вам стучали. Не слышали?

— Нет,— сказал я опять равнодушно,— я спал. Вот только сейчас проснулся — и сразу же на кухню. Да, Клавдия Михайловна.

— Надо же! — сказала Клавдия Михайловна.— Кто же это мог быть? А то, может, вы? — снова спросила Клавдия Михайловна.

— Я? Нет. Что вы, Клавдия Михайловна! Мне зачем? Мне не нужно,— сказал я,— я спал. А вот сейчас проснулся — и сразу на кухню. Я всегда так. В ванную я всегда уже потом хожу. Зубы почистить или еще зачем-нибудь. А так, всегда на кухню.

Клавдия Михайловна смотрела на меня и слушала.

— Я, Клавдия Михайловна, на кухне чай завариваю — я по утрам чай пью. В ванной — умываюсь. Но уже потом, перед чаем. То есть я сначала ставлю. Ставлю чайник. На кухне. Потом я умываюсь и зубы чищу, а уж потом завариваю и пью,— я почувствовал, что вот-вот начну краснеть.— Я его завариваю, а потом пью. Я и сейчас вышел, чтобы заварить. То есть чтобы поставить. А потом я заварю. И как удачно получилось, Клавдия Михайловна: вышел на кухню, а вы тут.

Однако я чувствовал, что она сомневается. Мне показалось, что я, несмотря на свои объяснения, начал краснеть. Я пошел к плите и поставил на конфорку чайник. Потом я немного потоптался и вышел. Я вернулся к себе в комнату, сел и закурил.

— Ой, как это! — с досадой сказал я и стукнул по столу кулаком.— Как неприятно! Ну что она теперь думает? Ведь она от страху может черт знает что вообразить. И пошло-поехало, началось. А в сущности из-за чего? Да не из-за чего, из-за пустяка, из-за какого-то ничтожного, недостойного внимания пустяка. О, черт!

Потом я пил чай, пытался читать «Хижину дяди Тома», но мне не читалось: я все припоминал, как я лгал Клавдии Михайловне,— не проговорился ли я где-нибудь?

— О-о-о! — вскричал я и схватился за голову.— Я же не пошел в ванную, как я говорил. Я же поставил чайник — и все. А теперь пью. А в ванную так и не сходил. Она, конечно, намотает это на ус и будет подозревать.

«Что там! Она и так мне не верит,— думал я,— и так подозревает — это видно по всему. И бачок снять она меня попросила не зря: может быть, ей хотелось посмотреть, не дрожат ли у меня руки. Да, если бы она верила, она б не спросила меня, что, может быть, это я,— не верит. Конечно, у нее никаких доказательств нет, но она не верит. Теперь она всем расскажет, и поползут слухи, и все станут на меня косо поглядывать. О, как это неприятно, когда на тебя косо поглядывают! Это ужасно неприятно, лучше бы убили!

Этот Антон Иванович будет проверять, будет следить, да и остальные тоже станут шептаться. Да еще было бы из-за чего, а то ведь — так».

«Да, черт возьми,— в конце концов подумал я.— Да что мне за дело: верят они мне или не верят! Какая мне разница? Ну и пусть себе не верят».

Тем не менее оставалось какое-то беспокойство, и оно росло и росло, и от этого беспокойства я все больше курил, и, когда в комнате уже нечем было дышать, я увидел, что у меня кончились сигареты. Я открыл форточку, чтобы проветрить, и пошел в магазин, а когда возвращался, уже на лестнице меня догнал Антон Иванович.

— Домой? — крикнул мне снизу Антон Иванович и догнал меня.

Я только кивнул ему — мне не хотелось ему ничего объяснять. Мы вместе вошли в квартиру, но он пошел направо, к себе, а я к себе, налево. Я опять сел на кровать, но мне уже и курить не хотелось, до того я был угнетен.

— Как плохо! — сказал я вслух.— Как неудобно все получилось! А перед Клавдией Михайловной особенно неудобно.— «Вот тебе и воскресенье!» — грустно подумал я.

В дверь постучали, и сейчас же просунул голову Антон Иванович. Был он в неизменной своей морской фуражке с желтой кокардой и чисто выбрит.

— Можно войти? — решительно спросил Антон Иванович.— Не помешаю? Я — посидеть.

Я вскочил с кровати:

— Входите, Антон Иванович! Вот — садитесь, пожалуйста, на стул. Не хотите ли сигаретку? У меня хорошие.

Мне было неудобно, и от этого я хлопотал.

— Нет, благодарю вас,— чопорно ответил Антон Иванович,— я только посидеть,— он уже сидел на стуле.— Садитесь,— сказал Антон Иванович.— Что вы стоите? Так нехорошо — гость сидит, а хозяин стоит.

Я сел напротив него на кровать. Антон Иванович сидел прямо, спокойно, уверенно, упершись руками в колени и требовательно глядя на меня. Я твердо выдержал его взгляд. Правда, я потом все-таки опустил глаза, а опустив глаза, увидел на полу расходящиеся меловые черты.

«Ой-ой-ой!» — подумал я.

«Ой-ой-ой! — подумал я.— Как же это я?»

«Ой-ой-ой! — в третий раз подумал я.— Как же это я забыл?»

Я подумал, что надо ни в коем случае не дать Антону Ивановичу заметить эти линии.

«Ведь это самая главная улика,— подумал я,— ведь он же тогда все поймет. Он страшно сообразителен, этот Антон Иванович,— подумал я,— он ужасно проницателен, и он не зря пришел».

Я лихорадочно думал, как мне отвлечь внимание Антона Ивановича от меловых линий, как мне не дать ему посмотреть на них.

«Надо срочно, немедленно о чем-то заговорить,— думал я,— срочно заговорить! О чем-нибудь таком… веселом, или интересном, или, на худой конец, занимательном… Может быть, рассказать ему анекдот? — подумал я, но тут же отверг эту мысль.— Антон Иванович не любит анекдотов,— подумал я,— он не понимает их. Он серьезный человек, Антон Иванович,— ему и надо что-нибудь серьезное, что-то важное или научное: какое-нибудь сообщение из газет или случай; что-нибудь из международной жизни или политики; может быть, из жизни животных… Нет».

Я чувствовал, что совершенно не могу говорить — в горле пересохло.

Я поднял глаза на Антона Ивановича и увидел, что Антон Иванович смотрит себе под ноги. На меловую черту.

«Смотрит,— подумал я,— поздно».

Я опять уставился на линию. Так сидел и смотрел — у меня не хватало духу поднять глаза. Когда я все же набрался духу и поднял их на Антона Ивановича, Антон Иванович снова смотрел на меня. Так мы довольно долго смотрели друг на друга: я все смотрел на Антона Ивановича, а он все на меня смотрел, и все время мне казалось, что он читает в моих глазах.

— Я посидел,— сказал Антон Иванович, не отрываясь от меня взглядом,— я пойду.

Я молчал.

Антон Иванович встал и немного постоял молча, как будто собираясь что-то сказать.

— Я у вас в прошлое посещение оставил свой носовой платок,— сказал Антон Иванович.— Вот он на подоконнике лежит. Я заберу.

Он подошел к окну, взял с подоконника скомканный носовой платок и стал смотреть во двор.

«Хоть бы уходил скорее! — пожелал я.— Хоть бы не тянул душу!»

Он повернулся и пошел к двери. Уже открыв дверь, он остановился.

— Что это у вас? — спросил он, направив свой палец на меловые линии.

— Это… это демаркационная линия,— прошептал я. Я задержал дыхание.

Антон Иванович настороженно на меня посмотрел.

— Демаркационная линия бывает одна,— строго сказал Антон Иванович,— а здесь две линии.

Он еще раз посмотрел на меня и вышел.

Уличенный, я смотрел на дверь, которую закрыл за собой Антон Иванович. Мне стало жалко себя. Было совершенно очевидно, что Антон Иванович мне не верит. Было ясно, что он мне не доверяет, даже, пожалуй, подозревает меня — не зря же он тут сидел… И все-таки прочитал он что-нибудь в моих глазах или нет? И главное, что он ничего не говорит: вот сказал, что это не демаркационная линия, а какая, не сказал. О, он тонкая штучка, Антон Иванович! Он очень хитер. И этот платок… Ведь этот носовой платок, может быть, только уловка: тонкая уловка, чтобы ко мне зайти. Вообще этот Антон Иванович очень опасен. Он на все способен.

Я очень устал. Я опустился на колени и стал руками стирать меловые линии, прекрасно понимая, что уже поздно и этим ничего не исправить.